ипануца, че твориться:
https://lite.dzzzr.ru/barnaul/

Описание игры... -напоминает рулетку! ну подумаешь не на ту ссылку ткунул... -ну значит не повезло, азартным играм отказать! ;)

зы тоска по классике, тоска по мегам ((((

Ахигееееееееееееееееееееееть!

Ты о чем?

Да просто Серега, видимо, решил, что отсутствие описания (о чем на форуме написано, мол - будет позже) это и есть описание)))))

https://kubok.dzzzr.ru/
Так езжай, ее никто не отменял. Я тебе даже поштаблю

блин, почему я конфетки с собой на работу не взяла((( У меня дома такие вкусные конфетки, а я даже не подумала их взять.... Теперь сижу и хочу конфеток

Эх... ща бы гаечку навернуть))))))

мы в Ачинск едем кто с нами? ))))) )

Не, пасип, я пас. Мне Красноярска хватило, да и дозор ща не тот))

да ща вообще все игры уже не те:) , но т.к. "Похоже машину времени уже изобрели: Путин снова президент, в кинотеатрах идёт "Титаник", люди покупают акции "МММ" "я надеюсь все вернется))))

Мляяя, я б на аватар в 3д сходил:)

Да Феня... Давай, покажи мастер-класс)))) обещаю не какать на форуме!!!

Мои знакомые, не переживавшие блокаду, удивляются: неужели в это страшное время дети учились? Да, дети учились, и это говорю я, их тогда восемнадцатилетняя учительница. До войны я успела окончить только один курс университета, но опытных учителей осталось очень мало, так как все мужчины (a их до войны в школах было больше, чем сейчас) ушли на фронт, а многие пожилые женщины погибли от голода. Школа была не только местом, где дети учились. Она была прибежищем, часто их спасением. В школе все-таки теплее, чем дома, и иногда после уроков давали тарелку супа – горячую воду, в которой плавали несколько крупинок. Или давали по кружке отвара из сосновой хвои, которую мы, учителя, собирали и парили. А иногда после уроков затапливали печку. Дров было очень мало, и дети усаживались в кружок, обратив лица и протянув руки к огню, как древние огнепоклонники. Худенькие зеленые лица моих ребят розовели, и мне казалось, словно и внутри у них что-то оттаивало.


Рядом с печкой я повесила карту Древнего мира, так как преподавала пятиклассникам историю и русский язык. И эти благословенные минуты у печки я старалась использовать и для обучения и для отвлечения детей от их недетских горестных мыслей. «Коля, покажи, как ты проедешь из Афин в Египет и какие острова в Эгейском море ты встретишь. А ты, Роза, найди нам греческие колонии на берегу Черного моря да скажи, как оно раньше называлось. Кто знает, где Фермопильский проход и какая там была битва?» И детская худенькая рука тянулась к карте, и кто-нибудь тихонько вспоминал надпись на памятнике у Фермопил: «Путник, поведай спартанцам о нашей кончине. Верны заветам страны, здесь мы костьми полегли». И разговор переходил на подвиги наших балтийцев и на бои нашей армии под Москвой. И вся наша беседа заканчивалась вопросом, который, произносился с трепетной надеждой. «Анна Васильевна, а как Вы думаете, весной кончится война?»

Потом мы становились в цепочку: ребята шли гуськом, друг за другом, ступая след в след в глубоком снегу, совсем, как индейцы на военной тропе у Фенимора Купера, причем во главе такого построения всегда шли те, кто живет поближе. Стук, стук: «Принимайте вашего Сашу», – и цепочка движется дальше. Так мы были всегда уверены, что никто не свалился в снег и не замерз, и вообще не случилось ничего плохого.

Но в эти страшные времена нам иногда выпадали и короткие мгновения, когда к нам возвращался прежний довоенный быт, который мы когда-то не ценили и считали обыденным, а теперь вдруг понимали, что это было счастьем. И хотя эти минуты всего лишь быстро гаснущие искры, их свет давал нам надежду и волю к жизни.

В нашей квартире часто находились двое соседских мальчишек, в доме которых было холоднее, чем у меня, и однажды, когда мы вспоминали, как когда-то встречали Новый год, я подумала, что где-то на полке среди елочных игрушек должны быть свечки (а это целый клад). В коробке помимо игрушек действительно оказались разноцветные свечки. Но что это? Настоящие грецкие орехи, завернутые в золотую фольгу. А вот и конфеты! Нет, они не настоящие, те уже давно были съедены, но внутрь в красивые фантики мы когда-то клали хлебные корочки. Они здесь, эти корочки! Мы просто ошеломлены. Целых четырнадцать орехов, блюдечко хлебных корочек и даже одна длинная-предлинная сухая карамель, перевитая малиновой бумажной лентой! Мы при свечах пьем горячий кипяток с карамелью, едим настоящий довоенный хлеб, размачивая корочки. Мальчики оглядывают орехи, которые они понесут домой. И у нас укрепляется надежда, что наша прежняя прекрасная жизнь еще вернется.

Среди множества наших бед не самой легкой было отсутствие освещения. В баночки с соляркой мы клали ватный или марлевый фитилек, и эта «люстра» давала свет только на очень небольшом расстоянии и очень коптила. Поэтому у моих ребятишек всегда был черный кружок около носа, и в классе перед уроком я вытирала их личики мокрым полотенцем. Но однажды во время медосмотра я увидела, какими грязными были их тщедушные тельца, и выяснилось, что некоторые из них целиком не мылись несколько месяцев, да и спать часто ложились в повседневной одежде. Надо было что-то придумать, чтобы помыть детей.

И тут мне помог мой сосед дядя Федя, токарь с Морского завода. Ему удалось договориться с начальством, чтобы наших ребят пустили в заводской душ – там брали воду прямо с залива. О нашей банной эпопее мы долго вспоминали как о какой-то сбывшейся сказке. В душевой мы столкнулись с неожиданной проблемой: мальчишки наотрез отказались мыться. Мои одиннадцатилетние молодцы вдруг почувствовали, что они мужчины, и им негоже мыться вместе с женщинами. Пришлось их мыть дяде Феде. Сперва, мальчишки стояли, съежившись и прижав руки к груди – они отвыкли мыться, потом понемногу разошлись и даже начали плескать водой друг в друга. В душевой зазвучал тихий детский смех. Дети смеялись! К моим ребятам, которые вели себя, как маленькие старики, на миг вернулось детство! Я видела слабый румянец, появившийся на их опухших от голода бледных лицах, и мое сердце наполняли радость и боль.

Первая блокадная зима, мороз такой сильный, что солнце кажется багровым. Его лучи с трудом пробиваются через замерзший искрящийся воздух. Я иду на работу, вернее еле тащусь. На улице ни души. И меня охватывает ощущение полного одиночества и страх: ведь если упадешь, то даже некому будет помочь подняться. Я готова вернуться домой, пока еще отошла недалеко, лечь на кушетку, укутаться всем, что есть теплого, и забыться. И вдруг, из рупора на столбе, где до этого лишь стучал метроном, зазвучал голос Ольги Берггольц. Ее стихи обращены именно ко мне. В них боль, сострадание и утешение, любовь и нежность. Они призывают меня не сдаваться и еще немного потерпеть. Я поглубже натягиваю ушанку и убыстряю, насколько хватает сил, шаги. Я иду в школу, где меня ждут дети…



Источник: Моя блокада (документальные очерки). – М.: Издательство ИКАР, 2009. с.87- 90. (Тираж 200 экз.)

Это был конец сентября 1943 года. Спустя какое-то время за мной прибежали запыхавшиеся ребята и сказали, что меня хотят видеть приехавшие в детдом военные начальники. Это были люди из политуправления. Они, узнав, что мы с Людой дети политрука Советской армии и, услышав нашу фамилию, захотели поговорить со мной. Их было три человека. Они подробно расспросили меня, где и кем служил наш папа, а потом кто-то из них сказал, что у них в политуправлении служит человек с такой фамилией, а имени он не помнит. Они пообещали, что по приезде в Москву выяснят, не наш ли это отец.

Весть об этом сразу разнеслась по всему детдому. Дети стали говорить о том, что вот нас скоро заберут, почему-то всем верилось, что нашелся наш отец. Но шли дни, никаких известий не было, а я совсем извелась. Конечно, я понимала, что слишком уж невероятным было рядовому политруку, вступившему в войну 22 июня 1941 года, оказаться в политуправлении, но так хотелось верить! Я совсем потеряла сон, лежала ночью и все думала об этом. Наконец, уснув после бессонных ночей, я увидела сон.

Будто стою я уже в сумерках у плетня, а мимо по дороге идет строй солдат. Я жадно всматриваюсь в их лица, но никто из них не обращает на меня внимания. Они уже проходят мимо, как вдруг из последнего ряда отделяется боец и бежит ко мне. Он подбегает и быстро говорит: ”Дина, это не ваш отец, он тоже Хмара, но Михаил, а не Павел”. Сказав это, он поворачивается и бежит догонять товарищей, а я кричу ему вслед: ”Подождите, у меня есть дядя Михаил, папин брат”. “Нет”- отвечает он на бегу – “это не ваш дядя”. На этом сон закончился, я проснулась и с этого момента успокоилась: надежды исчезли, ждать я престала.

Однажды приехал на машине офицер, он разыскивал маленькую дочь четырехлетнюю Людмилу Соколову. Был он сам из Смоленска, оттуда ушел на фронт, а семья оставалась в городе. В канцелярии ему показали списки детей, но девочки с такой фамилией там не оказалось. Когда офицер совсем уже собрался уходить, он достал и показал нашим воспитателям фотокарточку своей девочки. Каково же были изумление и радость наших воспитателей, когда они узнали на снимке нашу малышку Милочку Петрову. Позвали девочку, она, конечно, едва узнала отца, он же плакал от радости. Оказалось, что жена его ушла добровольно на фронт, оставив девочку на свою престарелую бабушку, которая вскоре умерла. Бабушка называла девочку Милой, а фамилия бабушки была Петрова, так девочку и записали соседи, когда сдавали её в детдом. Милочка оставалась в детдоме ещё два дня. Потом отец, исхлопотав краткосрочный отпуск, чтобы отвезти девочку к своей матери, приехал и забрал её. Вслед машине, увозившей Милочку в другую жизнь, смотрел весь детдом.

Вскоре произошло ещё одно событие, всколыхнувшее нашу жизнь. В детдоме неожиданно появился тот самый Голокоз, который был в добровольческом отряде и о котором мы слышали, что он, якобы, наш разведчик. Теперь на нем была советская военная форма с погонами капитана. Пришел он не один, а со следователем. Они долго разговаривали в кабинете с Марией Ивановной Голицыной. Потом мы узнали, что дома у них в комнате был произведен обыск, и было найдено что-то подозрительное для следователя.

Напомню, что жили они вчетвером: Мария Ивановна, её муж Евгений Михайлович Фетцер, немец по национальности, родившийся и выросший в Советском Союзе, который работал бухгалтером, и их двое детей Люся и Вадим. Люся, как я говорила, уехала с Павлом, а Вадим и еще другие наши ребята сразу после освобождения ушли в армию добровольно. Что же нашли у них в комнате? Дело в том, что как-то немецкий летчик, видимо по ошибке, сбросил над нашим детдомом уйму листовок пропагандистского характера. Вся территория вокруг нас была покрыта яркими – красными, желтыми, синими, зелеными – листками размером с тетрадный лист. Все кинулись их собирать и пачками приносили их в детдом. А так как бумаги не было, ими стали активно пользоваться при посещении туалета. И вот теперь, найдя в доме Марии Ивановны эти листовки, следователь с подозрением спрашивал, зачем она их хранила.

После продолжительной беседы, уже уходя, он спросил, указывая на своего спутника, не знаем ли мы этого человека и его фамилию. А, получив утвердительный ответ, строго посоветовал нам навсегда забыть эту фамилию и обстоятельства, при которых мы с ним познакомились.

Мужчины, которые работали в детдоме и по здоровью и возрасту подлежали призыву в армию, были в неё призваны. Евгений Михайлович Фельтцер, как немец, был помещен в какой-то лагерь, больше его никто и никогда не видел. Вадим Фельтцер, как мы узнали позже, погиб на фронте.

В школу мы пока не ходили, жили в ожидании перемен в нашей жизни. Дело в том, что в детдоме к этому времени оказалось несколько подростков, которым уже исполнилось по 14-15 лет. Это был возраст, когда воспитанников определяли на обучение какому-либо мастерству, в основном посылали учиться в ремесленные и фабрично-заводские училища. Только немногие одаренные дети оставались в детдоме и продолжали учиться в средней школе, а затем, зачастую и дальше. Но пока мы продолжали жить все вместе – дошколята и уже подростки.

Между тем в городе продолжала налаживаться мирная жизнь. Так, на улицах появились почтовые ящики, значит, начала работать почта. Я написала ещё одно письмо на адрес дедушки и бабушки.

И вот однажды уже в октябре ко мне подбежала одна из девочек, это была Валя и, волнуясь, сказала, чтобы я поспешила на аллею, ведущую к детдому, так как там ждет наша мама. Веря и не веря этому, с колотящимся от волнения сердцем, я со всех ног помчалась туда.

Трудно подыскать слова, чтобы описать чувства, охватившие нас, когда мы обе поняли, что это, наконец, случилось, что это действительность, а не сон – мы встретились после более чем двухгодовой разлуки и неизвестности, надежды и отчаяния!

Пока мы подходили к дому, Валя уже успела рассказать многим, что нашлась наша мама. Девочки побежали в младшую группу, сказали об этом Люде. Она сбежала к нам навстречу по лестнице, крича и плача от радости. Через день мы уехали. Так закончилась наша детдомовская эпопея.

Поезда для гражданского населения ещё не ходили, но у мамы был пропуск, по которому она и добиралась к нам. Военный комендант на вокзале пристроил нас в военный эшелон, с которым мы доехали до Вязьмы. Там вокзал был разбит, комендант размещался в какой-то наспех сколоченной будке. Нас снова определили в военный состав, так мы доехали до Москвы. В Москве на вокзале провели несколько дней, так как уехать не могли, не было мест в поездах.

Из впечатлений тех дней хорошо помню, что среди наших солдат и офицеров мелькали военные-поляки в своих фуражках- конфедератках, изредка встречались французы. Наконец мы с большим трудом уехали. Поезд шел очень медленно, без какого-либо расписания, подолгу стояли часто в чистом поле, пропуская воинские эшелоны.

Мне досталось место на самой верхней багажной полке. Свесившись, я смотрела, как мимо окон поезда проплывает разрушенная, сожженная страна. Вокзалы были сожжены или разбомблены. На месте многих деревень остались пепелища, и только печные трубы, как сторожа, охраняли свои бывшие владения.

Часто наш поезд останавливался параллельно с воинским эшелоном. Военные выходили из теплушек, бежали с котелками за водой, курили. Повсюду слышались веселые задиристые шутки, и раздавался громкий хохот. Это уже была не та армия, которую мне довелось видеть в первые дни войны. Это были люди, уверенные в своей силе, добротно одетые и обутые.

Теперь опишу то, что узнала позже по рассказам взрослых. Мама каким-то чудом сумела добраться до родных. Как она добиралась, представить трудно. В Харькове в порыве отчаяния она хотела броситься под поезд, но надежда ведь умирает последней, и мысль о том, что если все-таки дети живы, а она оставит их одних в этом мире, остановила её. Она вернулась в дом дедушки и бабушки одна, без детей.

Во дворе поднялся горестный крик, слезы и причитания бабушки и сбежавшихся соседей. Весть о том, что мы потерялись, облетела всю станицу. Люди, как могли, отозвались на это горе. Маме помогали начать розыск, ведь сюда, на Кубань война в то время ещё не дошла. Посылали запросы, куда пока можно было. Потом была оккупация Кубани, к счастью, не такая долгая, как пришлось пережить нам.

В доме прочно поселилось горе. День и ночь всех мучила мысль о судьбе детей. От папы не было ни одного письма. Брат папы дядя Серафим тоже был на фронте. Он сначала прислал несколько писем, а потом, после боев под Харьковом, замолчал. И вот в этот период отчаяния и безнадежья появилась какая-то зацепка, надежда. Эта надежда исходила от одной жительницы станицы, которая занималась гаданием.

Я с известной долей скепсиса отношусь к всякого рода гаданиям, никогда не соблазнялась узнать у цыганок свою судьбу, но то, что говорила эта женщина, сильно поколебало моё неверие. Может это была никому, кроме своей станицы, не известная вторая Ванга?

В слезах с самыми мрачными мыслями пришла к ней моя мама в первый раз. Выслушав маму, хотя она хорошо знала её историю, гадалка ушла в другую комнату и вскоре вышла обратно. Говорила она мало, только по существ: “Маруся, дети твои живы, и они не одни, с ними люди”. В следующий раз она сказала так: ”Дети твои живы, там ещё много детей. Среди них есть перевязанные (т.е. раненые), но твои дети здоровы”.

Мама продолжала ходить к ней время от времени все эти два года. Однажды гадалка сказала: ” Они обычно вместе, но бывают и не вместе” (я ведь иногда дня на два уходила в Смоленск). Как-то рыдающая мама прибежала к гадалке и сказала, что встретила людей, которые сообщили ей, что её дети погибли. Женщина ушла в другую комнату, потом вернулась и очень уверенно сказала, что все это неправда, дети живы (было это в августе 1943 года). Потом она продолжила: “Вот пройдет месяц, вы ещё ничего не узнаете, а на следующий месяц получите известие от них, ты поедешь и привезешь детей”. Как объяснить такое? Ведь она даже сроки указала: письмо я отправила в конце сентября, а в октябре уже приехала за нами мама.

В тот день, когда пришло долгожданное письмо от нас, мама с бабушкой работали на огороде, на другом конце улицы, а дедушка остался дома. И вот мама с бабушкой увидели, что, опираясь на палку, к ним почти бежит дедушка с листком в руках. Они сразу всполошились, поняв, что случилось что-то очень важное. Дедушка подбежал, слезы лились по его щекам, рука с листком дрожала, он с трудом сумел сказать: “Я даже не знаю, как вам сказать, от Дины пришло письмо”. Так как письмо пришло по полевой почте, он сначала даже решил, что это кто-то жестоко подшутил над нами. Но потом он узнал мой почерк, ведь я им писала иногда до войны. Рыдая от радости, все пошли домой, по дороге рассказывая соседям, что произошло.

Въезд на освобожденную территорию ещё не был свободным, но маме сразу дали пропуск и ещё обращение к комендантам с просьбой посодействовать ей, чтобы она могла добраться до нужного адреса. И вот мы встретились и примерно через неделю добрались домой. В детдоме мы прожили ровно два года – с октября 1941 года по октябрь 1943 года.