Кроме наших родных дома нас встречали все соседи, пришел брат папы дядя Миша, который жил через дорогу от нас. Он не призывался в армию по состоянию здоровья. Дня три нас отмывали, усиленно избавляли головы от вшей и гнид. Потом мы пошли в школу, я в седьмой класс, а Люда – во второй. В школе часто было холодно, на уроках сидели в пальто. Когда окончательно замерзла река, старшеклассники вместе с родителями учеников ходили косить камыш, чтобы отопить школу.

Война продолжалась, но теперь она была далеко от нас, мы жили в глубоком тылу. Почти каждый день в станице кто-то получал похоронку, к кому-то приезжали на побывку после госпиталя раненые бойцы. Многие возвращались навсегда изувеченные, кто без ноги, кто без руки, с лицевыми ранениями.

Я поддерживала связь с детдомом, переписывалась с девочками и некоторыми сотрудниками. От них я узнала, что вскоре после нашего отъезда в детдоме произошли важные события. Из партизанского отряда вернулись Маруся и Валера, который сразу ушел на фронт. Ваня и Нюра погибли. Старших девочек вскоре увезли в Москву учиться в ФЗУ при Трехгорной мануфактуре, мальчиков определили в ремесленные училища. Вернулась Люся. Им с Павлом удалось, как они и планировали, где-то под Оршей перейти к своим. Но Павел был тут же задержан, как член добровольческой армии и позднее осужден. Отбывал он наказание в Воркуте, работая в шахте. Люся окончила Смоленский мединститут. Позже я узнала, что после войны, когда Павел был освобожден, они поселились в Ульяновске.

Самое удивительное для меня было узнать, что арестована моя любимая воспитательница и вообще дорогой мне человек Мария Ивановна Голицына. Люся написала мне, что Марию Ивановну осудили и отправили в колонию, дала адрес колонии где-то в Ульяновской области.

Это известие было для меня большим ударом. Какие ей были предъявлены обвинения, я не знаю. Но сам факт её осуждения вызывал у меня чувство протеста и недоумения. По моему разумению эта женщина за своё служение детям, за свой самоотверженный круглосуточный труд, когда она была для нас и воспитателем, и нянькой, и медсестрой; рискуя жизнью, не побоялась укрыть в детдоме девочку-еврейку, за все это, по-моему, она была достойна если не награды, то уж уважения и благодарности – обязательно. И вот вместо этого такой финал – суд и колония. С такой несправедливостью мне было трудно смириться, все это казалось мне каким-то нелепейшим недоразумением. И вот я наивно решила устранить эту ошибку. Для этого я написала обо всем письмо самому Михаилу Ивановичу Калинину – Председателю Президиума Верховного Совета СССР. Неофициально его называли в нашей стране Всесоюзным старостой. В письме я подробно описала все, что знала и видела в детдоме относительно Марии Ивановны и просила содействия в пересмотре её дела. Шла война, но письмо моё дошло, на него отреагировали.

Как-то месяца через полтара меня повесткой вызвали в соответствующие органы на допрос. Там задавали вопросы, касающиеся фактов, указанных в моем письме. Кстати спросили, не думаю ли я, что всё это её хорошее отношение к детям всего лишь притворство. На это я, помню, ответила, что в этом не было никакой надобности. Вот Мария Ивановна Парфенова, вторая воспитательница, не делала того, что делала Голицына, но её никто за это не упрекает. Потом задали ещё несколько вопросов, дали подписать протокол и отпустили. Ещё через месяц меня вызвали снова и зачитали ответ, что в моей просьбе о пересмотре дела Марии Ивановны Голицыной отказано. Это было для меня как гром среди ясного неба, я так надеялась на пересмотр!

Через время, успокоившись, я написала письмо на имя начальника колонии. В нем я снова подробно написала обо всем, попросила его, чтобы, по возможности, он облегчил её участь. Начальник колонии, видимо, оказался нормальным человеком, он вызвал её и зачитал моё письмо. Я узнала об этом потому, что вскоре получила от Марии Ивановны очень трогательное письмо с благодарностью. Надеюсь, что это послужило ей хоть маленьким утешением в сложившихся обстоятельствах. К моему сожалению, до освобождения она не дожила, об этом я узнала из письма Люси, с которой переписывалась ещё долгое время.

Мы с Людой учились в школе, а война всё продолжалась. В каждом доме тогда висела черная тарелка – радио. Все жадно ловили новости с фронтов. Продолжали приходить похоронки, в некоторые дома возвращались покалеченные фронтовики.

В станице мужчин почти не осталось, все здоровые были на фронте. Поэтому вся тяжесть сельского труда легла на плечи женщин. Они не только заменили мужчин, но часто и технику. Нередко можно было видеть, как две женщины вспахивали свое поле – одна тянула плуг вместо лошади, вторая шла за плугом. У кого были коровы, запрягали вместо лошадей коров.

Война уходила всё дальше на запад, крепли надежды на её скорое окончание. И вот, наконец, этот день настал! Ещё с ночи на улице раздался какой-то шум, громкие людские голоса, потом в ставни забарабанили, раздались радостные крики: “Вставайте, война закончилась!”. Люди откуда-то принесли радостную весть раньше, чем заработало радио. Все высыпали сначала во дворы, потом на улицу, поздравляли друг друга и плакали, плакали…

Сколько потерь было почти в каждой семье! Радуясь долгожданной победе, оплакивали тех, кто уже никогда не переступит порог родного дома, не обнимет своих близких: постаревших родителей, подросших за это время детей, подурневшую от переживаний, невзгод и лишений жену.

В нашей семье все эти годы не было известий от папы, его брата Серафима, братьев мамы Василия и Дмитрия. Позже дядя Вася объявился, а от остальных никаких известий так и не было. Мы посылали запрос в Министерство обороны относительно папы и получили ответ, что он пропал без вести в августе 1941 года.

Может быть то, о чем я сейчас расскажу, и покажется кому-то смешным, хотя это слово в данном случае неуместно, но все-таки я решила это сделать.

Несколько лет назад в передаче “Жди меня” зачитали письмо женщины моего возраста, которая разыскивала своего брата. Меня поразило то, что её история была как две капли воды похожа на нашу.

Войну они встретили в тех же местах, что и мы – в Западной Белоруссии, почти у границы. Точно так же, как мы, потом спешно бежали оттуда, при этом потеряли брата. Запросы относительно его, посланные уже после войны, ничего не дали, но по каким-то каналам до семьи дошло известие, что их брат оказался в Бразилии. В передаче говорилось о том, что в Бразилии оказалось много русских, попавших в окружение, а затем в плен, в первые дни войны. Узнав это, семья не стала предпринимать дальнейших розысков, так как в те годы это было опасно, ведь у нас в стране очень долго все, оказавшиеся в плену, считались предателями, тем более, что этот человек оказался за границей. Женщина выражала надежду, что теперь что-нибудь можно будет узнать о русской диаспоре в Бразилии.

Так получилось, что мы с Людой смотрели эту передачу вместе. Мы были просто ошеломлены тем, что эта история во многих деталях была похожа на нашу. Мы тут же вспомнили, что в свое время, когда ещё шла война, мама ходила к той самой гадалке спросить про судьбу папы. И та ей сказала следующее: “Он живой, живет далеко, вы его никогда не увидите, но услышите о нем”.

Дети мои, можете смеяться над нами, но мы решили, что это было как раз то самое “услышите”, о котором говорила гадалка, ведь до этого она все правильно предсказала маме о нашей судьбе. А нам так хотелось бы, чтобы это было правдой. Ведь когда началась война, папе было всего 34 года. А тогда, в первые дни войны, тысячи наших попали в окружение.

Вспоминаю, как в холодный осенний день 1941 года мы, детдомовцы, видели, как по шоссе вели несколько тысяч наших военнопленных. Они шли подавленные, голодные, грязные, измученные. На обочину дороги высыпали женщины, пытаясь передать пленным еду, но конвоиры отгоняли всех прочь. И вдруг из колонны раздался чей-то вопрос: “Где Сталин, Сталин в Москве?”. Кто-то им ответил: “Да, в Москве”. Так люди верили, что если Он в Москве, то все будет хорошо, и мы победим.

А потом после войны не все освобожденные из плена в лагерях стран Европы решились вернуться домой, так как знали, что на них будет клеймо предателей и многие могут отправиться снова в лагеря, теперь уже на родине. Такое было время, это наша история, ведь из песни слов не выкинешь. Да что говорить о бывших в плену, если даже пережившие оккупацию, очень долго оставались под подозрением. Ещё много лет после войны в анкетах, заполняемых при приеме на работу или учебу, была графа “находились ли вы на оккупированной территории?”. На этот вопрос предлагалось отвечать очень подробно. Нередко пребывание на оккупированной территории служило причиной отказа при приеме на работу.

Уже примерно в 1967 или 1968 годах в “Комсомольской правде” была напечатана заметка о нашем детдоме. Заголовок был броским, что-то вроде “Детдом на оккупированной территории”. В материале не было конкретных фамилий, но между строк отчетливо читалось, что детдом имел связи с партизанами и участвовал в сопротивлении врагу. По тону заметки предполагалось, что последуют другие публикации с более подробным рассказом о тех событиях. Прочитав эту публикацию, я тут же написала на имя автора письмо в редакцию, в котором указала, что я одна из бывших воспитанниц этого детдома, и что я могу поделиться с автором своими воспоминаниями. Через какое-то время я получила ответ из редакции. Автор вежливо благодарил меня за отклик и сообщил, что если он продолжит работу над этой темой, то он обратиться ко мне. На этом все и закончилось. Мне это было обидно.

Спустя много лет, когда наше отношение к событиям того времени было во многом пересмотрено, я поняла, что раньше история детдома, судьба Марии Ивановны и её мужа могли восприниматься неоднозначно. Если бы написали подробно о тех событиях, то пришлось бы говорить не только о связи детдома с партизанами, но и о тесных контактах с лагерем “власовцев”, а это тогда безоговорочно осуждалось. Вот так никто и не узнал о самоотверженном труде работников детдома – воспитателях, нянях, поварах, прачке, завхозе – обо всех, кто в это тяжелое время обогрел нас, помог выжить.

Вот и все, о чем мне удалось вспомнить из того времени. Заканчиваю тем, с чего начала эти записки – о фронтовиках.

Те из них, кто дожил до сегодняшнего дня, вступили в войну совсем молодыми людьми. После войны по-разному сложились их судьбы. Они ещё успели прожить долгую мирную жизнь, вырастить детей, дождаться внуков и правнуков. Но, независимо от того, на какой жизненной ступеньке оказался каждый из них, у всех из них осталась в душе неизгладимая память о войне и чувство братства, причастности к великому общему делу. Войну никто из них не забудет до самого смертного часа.

Вспоминаю, как уже где-то в 1975-1976 годах довелось близко наблюдать за тремя бывшими фронтовиками, сотрудниками предприятия, где я тогда работала. В обеденный перерыв они садились в столовой за один стол. Невольно, сидя недалеко, я была свидетельницей их разговоров. Так вот они ежедневно неизменно говорили о войне и вспоминали, вспоминали… Ведь к тому времени уже прошло 30 лет с её окончания, но война продолжала жить в них, не отпускала от себя, держала крепко.

Помните об этом всегда. Старость – не лучшее время человеческой жизни. Но вы, глядя на этих людей, представьте себе, что эти старики, будучи в то время совсем молодыми, мерзли в окопах, ходили в атаку, ползали по минному полю, глохли от взрывов орудий и бомб, переносили боль ранений и контузий, голод – словом хлебнули полной мерой крови и ужасов войны. Прикиньте все это на себя и подумайте: “А смог бы я вот также?”. Не забывайте никогда, что именно эти люди спасли нашу страну, а в конечном итоге и весь мир от фашизма. Очень надеюсь, мои дорогие, что вы поймете, о чем я сейчас говорю.

С любовью ко всем вам и пожеланиями
всего хорошего в мирной жизни
ваша мама и бабушка Дина.

Ноябрь 2010 – май 2011

Материал для публикации передала дочь, Наталья Евгеньевна Григоренко

Тата, ты тута? ауууу)))

Тата не тута))) Тута ТОма

Ща и Тата придет, она в соседней ветке))

Задержалась малех... Я тут))

а я пошла отсюдава на обед))))

А я прям тут пообедаю))

Я тоже могу, но я ниче не взяла с собой сегодня, поэтому пойду погуляю и куплю че-нить

У тебя ж там узбечка рядом?

А я туда не хожу...здоровье важнее

А значит шаурму можно)))))))))))))))))

ога, и древолаза самсами оттудава кормить - тоже можно. Вот как ты к нему значит....

Древолаза можно)))

Хотя и жалко)))

Мешог, выходи на улицу, покурим. Вроде ж у вас ща перерыв

эй, мешог, ты же не куришь

Постоять, воздухом подышать))